Неточные совпадения
В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась
в исходе девятого; представление началось.
В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел
в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий
раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
— Вот смотрите,
в этом месте уже начинаются его земли, — говорил Платонов, указывая на поля. — Вы увидите тотчас отличье от других. Кучер, здесь возьмешь дорогу налево. Видите ли этот молодник-лес? Это — сеяный. У другого
в пятнадцать лет не поднялся <бы> так, а у него
в восемь вырос. Смотрите, вот лес и кончился. Начались уже хлеба; а через пятьдесят десятин опять будет лес, тоже сеяный, а там опять. Смотрите на хлеба, во сколько
раз они гуще, чем у другого.
Уж
восемь робертов сыграли
Герои виста;
восемь разОни места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок — верный наш брегет;
И кстати я замечу
в скобках,
Что речь веду
в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!
Самгин возвратился
в столовую, прилег на диван, прислушался: дождь перестал, ветер тихо гладил стекла окна, шумел город, часы пробили
восемь. Час до девяти был необычно растянут, чудовищно вместителен,
в пустоту его уложились воспоминания о всем, что пережил Самгин, и все это еще
раз напомнило ему, что он — человек своеобразный, исключительный и потому обречен на одиночество. Но эта самооценка, которой он гордился, сегодня была только воспоминанием и даже как будто ненужным сегодня.
— Угощайтесь на здоровье, — говорил Осип, ставя пред Самгиным кружку чая, положив два куска сахара и ломоть хлеба. — Мы привыкли на работе четыре
раза кушать: утром,
в полдни, а вот это вроде как паужин, а между семью-восемью часами — ужин.
В газетах ни
разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного об этом благословенном Богом уголке. И никогда бы ничего и не было напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина Кулькова, двадцати
восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о чем уже умолчать никак было нельзя.
И Обломов волей-неволей отсчитал еще
восемь раз, потом уже пришел
в комнату.
Но на этот
раз я, не дождавшись кофею, улизнул из дому ровно
в восемь часов.
Было уже
восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло
в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как
раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
Дорогу эту можно назвать прекрасною для верховой езды, но только не
в грязь. Мы легко сделали тридцать
восемь верст и слезали всего два
раза, один
раз у самого Аяна, завтракали и простились с Ч. и Ф., провожавшими нас,
в другой
раз на половине дороги полежали на траве у мостика, а потом уже ехали безостановочно. Но тоска: якут-проводник, едущий впереди, ни слова не знает по-русски, пустыня тоже молчит, под конец и мы замолчали и часов
в семь вечера молча доехали до юрты, где и ночевали.
Уже лет
восемь всякий
раз без ошибки, как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи, он чувствовал спазму
в горле, щипание
в носу, и из глаз текли слезы.
Но и до того еще как читать научился, помню, как
в первый
раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще
восьми лет от роду.
У Кирсанова было иначе: он немецкому языку учился по разным книгам с лексиконом, как Лопухов французскому, а по — французски выучился другим манером, по одной книге, без лексикона: евангелие — книга очень знакомая; вот он достал Новый Завет
в женевском переводе, да и прочел его
восемь раз; на девятый уже все понимал, — значит, готово.
Рябовский священник приехал. Довольно долго он совещался с матушкой, и результатом этого совещания было следующее: три
раза в неделю он будет наезжать к нам (Рябово отстояло от нас
в шести верстах) и посвящать мне по два часа. Плата за ученье была условлена
в таком размере: деньгами
восемь рублей
в месяц, да два пуда муки, да
в дни уроков обедать за господским столом.
Будут деньги, будут.
В конце октября санный путь уж установился, и Арсений Потапыч то и дело посматривает на дорогу, ведущую к городу. Наконец приезжают один за другим прасолы, но цены пока дают невеселые. За четверть ржи двенадцать рублей, за четверть овса —
восемь рублей ассигнациями. На первый
раз, впрочем, образцовый хозяин решается продешевить, лишь бы дыры заткнуть. Продал четвертей по пятидесяти ржи и овса, да маслица, да яиц — вот он и с деньгами.
— Вы меня не узнаете, — промолвил он, снимая шляпу, — а я вас узнал, даром что уже
восемь лет минуло с тех пор, как я вас видел
в последний
раз. Вы были тогда ребенок. Я Лаврецкий. Матушка ваша дома? Можно ее видеть?
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому что я хотя и видел их, но помнить не мог:
в первый мой приезд
в Багрово мне было
восемь месяцев; но мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы
в четыре года ни
разу у него не побывали.
Протестовать бесполезно; остается только
раз навсегда изъявить согласие на всякие случайности и замереть. И вот, если вы выехали
в восемь часов утра и рассчитывали попасть
в"свое место"часов
в десять вечера, то уже с первого шага начинаете убеждаться, что все ваши расчеты писаны на воде и что
в десять-то часов вряд вам попасть и на вторую станцию.
Как много прошло времени
в этих стенах и на этих зеленых площадках:
раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь,
восемь. Как долго считать, а ведь это — годы. Что же жизнь? Очень ли она длинна, или очень коротка?
Живя
в Москве широкой жизнью, вращаясь
в артистическом и литературном мире, задавая для своих друзей обеды, лет через десять
В.М. Лавров понял, что московская жизнь ему не под силу.
В 1893 году он купил
в восьми верстах от городка Старая Руза, возле шоссе, клочок леса между двумя оврагами, десятин двадцать, пустошь Малеевку, выстроил
в этом глухом месте дом, разбил сад и навсегда выехал из Москвы, посещая ее только по редакционным делам
в известные дни, не больше
раза в неделю.
Жизнь обитателей передовых крепостей на чеченской линии шла по-старому. Были с тех пор две тревоги, на которые выбегали роты и скакали казаки и милиционеры, но оба
раза горцев не могли остановить. Они уходили и один
раз в Воздвиженской угнали
восемь лошадей казачьих с водопоя и убили казака. Набегов со времени последнего, когда был разорен аул, не было. Только ожидалась большая экспедиция
в Большую Чечню вследствие назначения нового начальника левого фланга, князя Барятинского.
— Биче Сениэль! — тихо сказал я, первый
раз произнеся вслух эти слова. — Лисс, гостиница «Дувр». Там остановились вы дней
восемь тому назад. Я
в странном положении относительно вас, но верю, что вы примете мои объяснения просто, как все просто во мне. Не знаю, — прибавил я, видя, что она отступила, уронила руки и молчит, молчит всем существом своим, — следовало ли мне узнавать ваше имя
в гостинице.
В восемь часов был подан ужин, потому что
в Белоглинском заводе все ложатся очень рано. Стряпня была своя домашняя, не заморская, но гости находили все отличным и говорили нехитрые комплименты молодой хозяйке, которая так мило конфузилась и вспыхивала ярким румянцем до самой шеи. Гордей Евстратыч особенно ласково поглядывал сегодня на Феню и несколько
раз принимался расхваливать ее
в глаза, что уж было совсем не
в его характере.
В последний
раз мы пришли
в восемь часов вечера, когда уже начали
в дом съезжаться гости на танцевальный вечер для барышень.
Меня поставили близ толстой сосны, как
раз шагах
в восьми от вывороченного и занесенного снегом корня дерева.
— Подожди, Саша!.. У меня уже шестнадцатое совпадение, понимаешь? А я сделал всего тысячу двести четырнадцать сдач. Теперь карты повторяются всё чаще. Нужно сделать две тысячи семьсот четыре сдачи, — понимаешь: пятьдесят два, умноженное на пятьдесят два. Потом все сдачи переделать тринадцать
раз — по числу карт
в каждой масти — тридцать пять тысяч сто пятьдесят два
раза. И повторить эти сдачи четыре
раза — по числу мастей — сто сорок тысяч шестьсот
восемь раз.
И мы ждали, ни
разу даже не вспомнив о происшествии, когда-то случившемся на Рогожском кладбище, где тоже приехали неизвестные мужчины, взяли кассу и уехали… Мы терпеливо просидели у меня
в нумере до вечера.
В восемь часов ровно, когда зажглись на улице фонари, за нами явилась четвероместная карета, нам завязали глаза и повезли.
Было, положим, без пяти минут
восемь, когда он
в первый
раз произнес:"Наконец-то освободились и мы" — и пусть бы остались эти без пяти минут
восемь неподвижно и навсегда.
Искренность горя и убедительность слез нашли путь к его сердцу; без большого труда он позволил матери моей приезжать
в больницу каждый день по два
раза и оставаться до
восьми часов вечера; но просьба об увольнении меня из гимназии встретила большое сопротивление.
Уже пробило девять, а никто не являлся, хотя обычно гимназисты собирались к
восьми, а то и раньше, и Саша сидел
в своей комнате, и Линочка… где была Линочка? — да где-то тут же. Уже и самовар подали во второй
раз, и все за тем же пустым столом кипел он, когда Елена Петровна пошла
в комнату к сыну и удивленно спросила...
Когда оправился, приходил два
раза в неделю
в институт и
в круглом зале, где было всегда, почему-то не изменяясь, 5 градусов мороза, независимо от того, сколько на улице, читал
в калошах,
в шапке с наушниками и
в кашне, выдыхая белый пар,
восьми слушателям цикл лекций на тему «Пресмыкающиеся жаркого пояса».
В 23-м году Персиков уже читал
восемь раз в неделю — три
в институте и пять
в университете,
в 24-м году тринадцать
раз в неделю и, кроме того, на рабфаках, а
в 25-м, весной, прославился тем, что на экзаменах срезал семьдесят шесть человек студентов, и всех на голых гадах.
Подобно тому, как амфибии оживают после долгой засухи при первом обильном дожде, ожил профессор Персиков
в 1926 году, когда соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской,
в центре Москвы пятнадцать пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах триста рабочих коттеджей, каждый на
восемь квартир,
раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей
в годы 1919–1925.
—
Раз почти, следовательно, контроль на месте, — заметил Поп. — Я ужаснулся, когда вы налили себе целую купель этого вина, но ничего не сказал, так как не видел еще вас
в единоборстве с напитками. Знаете, сколько этому вину лет? Сорок
восемь, а вы обошлись с ним как с водой. Ну, Санди, я теперь буду вам открывать секреты.
«…Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим, больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок
восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один
раз я видел, как профессор делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел
в амфитеатре. И только…»
Один только
раз тот же самый охотник привез с нижнего Соколовского пруда (на том же Бугуруслане,
восемью верстами ниже) огромного налима, которого убил также острогою,
в материке под корягами, стоявшего гак глубоко, что он едва мог достать его самою большою острогою.
Во-первых, чтоб кончить с бабушкой. На другой день она проигралась вся окончательно. Так и должно было случиться: кто
раз, из таких, попадется на эту дорогу, тот — точно с снеговой горы
в санках катится, все быстрее и быстрее. Она играла весь день до
восьми часов вечера; я при ее игре не присутствовал и знаю только по рассказам.
Я подивился было, как она выдержала все эти семь или
восемь часов, сидя
в креслах и почти не отходя от стола, но Потапыч рассказывал, что
раза три она действительно начинала сильно выигрывать; а увлеченная вновь надеждою, она уж и не могла отойти.
Шесть лет — с пяти часов утра и до
восьми вечера — торчит он у котла, непрерывно купая руки
в кипятке, правый бок ему палило огнем, а за спиной у него — дверь на двор, и несколько сот
раз в день его обдавало холодом.
Там она увидала старшую дочь Марьи, Мотьку, которая стояла неподвижно на громадном камне и глядела на церковь. Марья рожала тринадцать
раз, но осталось у нее только шестеро, и все — девочки, ни одного мальчика, и старшей было
восемь лет. Мотька, босая,
в длинной рубахе, стояла на припеке, солнце жгло ей прямо
в темя, но она не замечала этого и точно окаменела. Саша стала с нею рядом и сказала, глядя на церковь...
— Иван Александрович, благодетель, не суди! Господи! Да я бы смолу, — понимаешь ты? — с-смолу бы кипящую пил, ежели бы мог иной
раз себе облегчение получить, — забвение горести! Смолу-у!.. Боже мой, создатель! за что ты судьбу мою
в эту гиблую сторону закинул?.. Хлеба пуд — четыре с полтиной, говядина —
восемь рублей! Ни спокою, ни пищи…
Знаете, сколько времени это все заняло?
Восемь минут! Меня даже ни
в одном кабинете не успели хватиться. Я нарочно
в оба забежал и спросил: «Не вы изволили звонить?» — «Нет, говорят, мы не звонили». И ведь сложилось же так: ни один официант не заметил, что я уходил. И весь этот вечер я служил точно заводной автомат, даже не сбился ни
разу, даже не кашлял.
Он проснулся поутру часов
в восемь. Солнце сыпало золотым снопом лучи свои сквозь зеленые, заплесневелые окна его комнаты; какое-то отрадное ощущение нежило все члены больного. Он был спокоен и тих, бесконечно счастлив. Ему казалось, что кто-то был сейчас у его изголовья. Он проснулся, заботливо ища вокруг себя это невидимое существо; ему так хотелось обнять своего друга и сказать первый
раз в жизни: «Здравствуй, добрый день тебе, мой милый».
Турунтаев. А ты что к нему
в карты-то смотришь! Вы и так прошлый
раз меня ограбили,
восемь гривен кровных отняли. Ты что ему больно подслуживаешься, уж не банкротиться ль он задумывает?
— Да, да, да! — прокричал он вслух, каждый
раз злобно надавливая кулаком на край стола. — Нужно же, наконец, выбраться из путаницы. Узел завязан так, что не развяжешь: нужно разрубить его. Зачем только было тянуть, надрывать себе душу, и без того изорванную
в отрепье? Зачем было,
раз решившись, сидеть истуканом с
восьми часов вечера до сих пор?
В нем можно было разглядеть шкап с книгами, большой диван, еще кое-какую мебель, зеркало на стене с отражением светлого письменного стола и высокую фигуру, беспокойно метавшуюся по комнате из одного угла
в другой,
восемь шагов туда и
восемь назад, всякий
раз мелькая
в зеркале.
Как и всегда, он вставал
в семь, обливался ледяной водой, пил молоко и
в восемь уже выходил на обычную прогулку; и каждый
раз, переступая порог своего дома, ожидал, что обратно его уже не перешагнет и двухчасовая прогулка превратится
в бесконечное падение куда-то.
«Народонаселение наше, — говорят пессимисты, — раскинуто по бесконечной равнине и во всей Европейской России едва составляет 500 человек на квадратную милю, то есть
в восемь и
в десять
раз меньше населенности всей остальной Европы.
О стараниях самого откупа соблазнить крестьян нечего и говорить.
В половине февраля писали, что откупщики
в Виленской губернии ставили сначала
восемь грошей за кварту вина вместо прежних четырнадцати; потом вино подешевело
в шесть
раз; наконец — перед корчмами выставляли иногда даже даровое вино… Ничто не помогало («Русский дневник», № 35).
В конце того же месяца сообщались вот какие сведения из Жмуди...